Нечаевский процесс. Нигилист и террорист. Почему Сергей Нечаев пошел на убийство ради революции. Член «Народной расправы»

М.Н. Катков

Дело Нечаева

Сегодня, 8 января, в Московском окружном суде с участием присяжных заседателей разбиралось дело мещанина города Шуи Сергея Нечаева по обвинению в убийстве слушателя Петровской земледельческой академии Иванова. Подсудимый отказался от защиты. Поэтому по окончании обвинительной речи были сейчас же поставлены вопросы. Присяжные после краткого совещания вынесли вердикт: "виновен", и суд приговорил преступника к двадцатилетней каторжной работе. Мы не можем напечатать сегодня стенографический отчет об этом заседании; он должен прежде появиться в "Правительственном Вестнике". Но подробный отчет и не представляет интереса. Публике любопытнее будет прочесть нижеследующий отчет наших репортеров об общем впечатлении судебного заседания. Делу Нечаева предшествовало разбирательство по обвинению сына дьячка Василия Боголепова в покушении на кражу со взломом. Дело это окончилось очень скоро оправдательным приговором. Затем наступила минута напряженного ожидания. Между приказанием председателя о вводе подсудимого Нечаева и появлением его прошло минут около 10, и это еще более напрягло нервы публики. Наконец в сопутствии двух жандармов с обнаженными саблями появился подсудимый. Вошел он задравши голову и какой-то неестественною, автоматическою походкой, точно плохой мелодраматический актер. Бледен он был как труп и безобразничал нестерпимо. Он видимо был страшно взволнован... Войдя, немедленно, точно торопился, -- сел он на скамью и с вызывающим видом, покручивая усы, подбоченясь, стал взирать на публику. Обвиняемому 25 лет; роста он небольшого. Фигурка его пред двумя рослыми и здоровыми жандармами кажется совсем тщедушною. Одет он в люстриновый черный пиджак и брюки цветом светлее, под пиджаком свежее белье, но под бельем грубая фуфайка. Наружность его не представляет ничего замечательного, такие лица попадаются довольно часто среди франтоватых мещан. Довольно густые, но не длинные каштановые волосы зачесаны назад; узенькие, глубоко провалившиеся глаза с бегающими зрачками, тоненькие усики с просветом под носом и подкрученными концами, жиденькая бородка, расходящаяся по щекам еще более жиденькими баками. И усики, и бородка светлее волос на голове. Профиль довольно правильный, но en face [вид лица прямо (фр.)] широкий лоб и скуластость делают облик лица квадратным и дают ему вульгарный вид. Не успел председатель обратиться к обвиняемому с обычными первыми вопросами суда, как он, неестественно подняв голос и как-то странно жестикулируя левою рукой, точно отбивая темп, объявил, перебивая председателя, что он не признает за русским судом права судить его. Это заявление он повторял потом не раз, сопровождая его разными неуместными выходками, до того надоевшими публике, что ее наконец взорвало и послышались крики: "Вон! вон его!" Публика была остановлена строгим замечанием председателя. Это был единственный раз, что председатель позволил себе возвысить голос и выйти из тона полного спокойствия. Но он несколько раз был принужден приказывать, чтобы подсудимого вывели. Во время судебного следствия и чтения показаний неявившихся свидетелей подсудимый сидел молча, аффектируя пренебрежение к суду, повернувшись к нему спиной и пронзительно вглядываясь в публику. Когда говорил прокурор, он оттенял некоторые особенно не нравившиеся ему места речи то злобною усмешкой, то закусыванием губ, то как-то странно раскачиваясь и вертясь на скамье. Впрочем, по большей части он только покручивал усики и бородку, свертывая ее в косичку, поправлял волосы или бесшумно барабанил пальцами по решетке; другою рукой, левою, он подпирал закинутую назад голову, обращенную в сторону публики. Когда прокурор кончил свою речь, Нечаев сказал с величайшим эмфазом: "Русское правительство может лишить меня жизни, но честь останется при мне" -- и он ударил себя в грудь. В публике послышался смех и шиканье, умолкшие при звонке председателя. Общее впечатление от Нечаева было очень жалкое и болезненное. На скамье подсудимых он сидел как озлобленный шут, лишенный малейших признаков ума и такта. Впечатление получилось тем более странное, что в то же время в показаниях свидетелей читалось о "железном характере", "несокрушимой энергии", "воле, не знающей пределов", и пр. Публика, присутствовавшая в заседании, была поражена тою степенью ума, какая оказалась в Нечаеве. Можно было ожидать, что человек, производивший хоть на кого-нибудь обаятельное действие, -- будет умнее. Непорядочность и отсутствие всякого достоинства в поведении Нечаева особенно оттенялись тем невозмутимо ровным и спокойным тоном будничной простоты, с каким вел председатель суда г. Дейер заседание, и мягкою, лишенною всяких ненужных эффектов речью прокурора г. Жукова. Это была встреча полного бессилия с действительною силою правосудия. Впервые опубликовано: "Московские Ведомости". 1873. 9 января. No 5.

Суд над участниками нечаевской организации «Народная расправа» (Петербург, 1 июля-11 сентября 1871 г.) зани­мает особое место среди политических процессов в царской России как первое испытание судебных уставов 1864 г.

На политическом деле. «Впервые в России политический процесс слушался перед судом присяжных и при открытых дверях»,- отметили в 1873 г. К. Маркс и Ф. Энгельс. Присяжных за­седателей, правда, в данном случае не было (Маркс и Эн- тельс ошиблись). Процесс вела Петербургская судебная пала­та (точнее, ее особое присутствие) с сословными представи­телями, но при добросовестном соблюдении всех процес­суальных норм и, главное, в условиях почти неограниченной гласности. «Все, что до сих пор совершалось в тайне, о чем говорилось вкривь и вкось,- заключал сразу после суда журнал «Дело»,- все это обсуждалось гласно, при полном свете фактической и нравственной стороны дела».

Между тем обвинение («заговор с целью ниспровержения правительства во всем государстве и перемены образа прав­ления в России»), хотя и дифференцированное между разны­ми группами подсудимых (составление заговора, участие в нем, пособничество, недонесение), придавало неча«вскому процессу большую политическую значимость. Это, в особен­ности, подчеркнули масштабы процесса. По числу подсуди­мых дело нечаевцев из всех 208 народнических процессов уступает только процессу «193-х» - вообще самому крупному политическому делу в истории царской России. За весь XIX век в России, кроме процесса «193-х», превзошел дело не­чаевцев по масштабам лишь процесс декабристов.

K следствию но делу нечаевцев были привлечены 152 чел., но 65 из них (в том числе М. А. Натансона, H. Ф. Ан­ненского, H. Ф. Даниельсона, А. А. Черкесова, Bepy Засулич) властям пришлось освободить по недостатку улик. Суду были преданы 87 обвиняемых. Когда же процесс, наконец, от­крылся, на скамье подсудимых оказалось 79 чел. (а не 84, как считал М. H. Гернет), поскольку один из обвиняемых (В. H. Лихутин) умер, еще один (H. Ф. Собещанский) сошел с ума, трое (В. H. Смирнов, В. А. Гольдштейн, А. Л. фон-дер- Эльсниц) скрылись и еще трое (Р. А. Бирк, А. 3. и В. 3. Бо­лотовы), уже включенные было в обвинительный акт, неза­долго до суда были освобождены ввиду бездоказательности обвинения 10°.

Царизм устраивал столь крупный и громкий политиче­ский процесс с видимым расчетом опорочить своих противни­ков перед общественным мнением. Владея такими козырями, как юридически доказанный факт злодейского убийства И. И. Иванова, одиозный текст «Катехизиса революционера»* нечаевский (фальшивый) мандат члена Интернационала* царские власти надеялись, в первую очередь, обесславить русскую революцию. Откровеннее других выражал эту на­дежду М. H. Катков. «Вы, господа, снимаете шляпу перед этою русской революцией,- обращался он к обществу.- Ho вот катехизис русского революционера... Послушаем, как рус­ский революционер сам понимает себя. Ha высоте своего соз­нания он объявляет себя человеком без убеждений, без пра­вил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство... жулики лучше и честнее вожаков нашего нигилизма... И вот этим-то людям прямо в руки отдаете вы нашу бедную учащуюся мо­лодежь!» .

Больше того. Царизм рассчитывал скомпрометировать на нечаевском процессе и международное революционное дви­жение, в особенности Интернационал, именем которого при­крывался Нечаев. Ради этого официозная и даже либераль­ная (вроде петербургского «Голоса») пресса в дни суда над нечаевцами перемежала материалы о нем с материалами о заседаниях Версальского военного суда над коммунарами, причем «Голос» прямо именовал нечаевцев «нашими комму- налистами и интернационалами» (?!), ибо, мол, «цель, кото­рой они добивались», «средства» и «способы» их «совершенно те же», что и у «Международного общества» и «покойной Па­рижской коммуны» .

При таком подходе к делу казалось, что гласность на руку обвинению. Управляющий Министерством юстиции О. В. Эс­сен 3 июля 1871 г. так и докладывал царю: «Допущенная по сему делу полная гласность... будет иметь, по моему глубокому убеждению, самое благодетельное влияние на присутствую­щую публику». Царь подчеркнул слова «самое благодетель- *ное влияние» и рядом с ними на полях доклада пометил: «Дай Ъог!».

Разумеется, царизм соблюдал законность в деле нечаев­цев не только потому, что он рассчитывал обязательно вы­играть дело. K тому времени у властей просто еще не было еповода усомниться в целесообразности судебных уставов. Поэтому и дознание, и следствие по делу нечаевцев велись точно по уставам, хотя наиболее выигрышные для суда (т. e., следовательно, порочащие революционеров) обстоятельства дела обнаружились не сразу. Дознание началось в Москве 26 ноября 1869 г., после того как жандармы нашли у библио­текаря Петра Успенского бланки с печатью Комитета «На­родной расправы». Московский обер-полицмейстер Арапов взялся было по старинке («на арапа», как говорили тогда в Москве) хватать подряд всех подозрительных и в первые же несколько дней сделал 65 обысков, почти сплошь безрезуль­татных. Ho уже 4 декабря в Москву для руководства дозна­нием был прислан ответственный чиновник III отделения H. Д. Горемыкин, который повел расследование строго по за­кону, а 10 февраля 1870 г. Горемыкина сменили сенатор Я- Я- Чемадуров и прокурор А. А. Стадольский, занявшиеся по материалам дознания и тоже в строгих рамках законности предварительным следствием .

Следствие оказалось весьма основательным. Конспирация же у нечаевцев была явно не на высоте. B итоге, власти су­мели подкрепить обвинение большим числом вещественных доказательств, изъяв, например (кроме «Катехизиса револю­ционера» и мандата Нечаева), устав «Общие правила органи­зации» у П. Г. Успенского, «Программу революционных дей­ствий» в бумагах Ф. В. Волховского, типографский шрифт у

А. Д. Дементьевой и И. Р. Рахимова, конспиративные письма и адреса у А. К. Кузнецова, И. H. Лихутина, E. X. Томиловой и т. д. Обвинительные акты по делу нечаевцев были впечатляюще документированы и опасны для подсудимых, хотя и сравнительно добросовестны, без видимых натяжек.

Уверенные в успехе дела, еще ни на одном из политиче­ских процессов не обманувшиеся, царские верхи специально не подбирали для процесса нечаевцев (каконисталиделать это позднее) сугубо надежных инквизиторов. Правда, М. H. Гернет подчеркнул, что и в данном случае «судьи были полны классовой ненависти к подсудимым». Вероятно, так и было. Ho все-таки здесь не оказалось таких палачей, как подвизав­шиеся на следующих процессах П. А. Дейер, Э. Я- Фукс, H. О. Тизенгаузен, Б. H. Хвостов и др. Материалы суда над нечаевцами говорят, что все судьи вели себя внешне порядоч­но и корректно, а председатель суда А. С. Любимов даже либеральничал. Ha одном из заседаний суда обвиняемый Феликс Волховский, купив с разрешения тюремного началь­ства букет цветов, вручил его подсудимой Александре Демен­тьевой. Жандармский офицер доложил об этом председателю суда как о факте недопустимом. Любимов не согласился: «Я полагаю, что букет Дементьева может иметь, я разре­шаю». Наблюдавший за ходом суда агент сообщал в III от­деление: «Дементьева с букетом и отправилась по окончании заседания в Петропавловскую крепость». Инцидент был до­ложен царю и, как явствует из пометы товарища шефа жан­дармов H. В. Левашова, «его величеству угодно было пове­леть, чтобы подобное «более чем неуместное» распоряжение г. председателя было бы сообщено г. министру юстиции».

А. С. Любимов, однако, высочайшему гневу не внял и прн оглашении оправдательного приговора некоторым из подсу­димых позволил себе еще более либеральный жест. «Госпо­да,- обратился он к оправданным, - отныне вам место не на позорной скамье, а среди публики, среди всех нас» П0. Это обращение едва не погубило карьеру Любимова. Правитель­ственные верхи и реакционная пресса нашли, что он «вел ■себя слишком гуманно и любовно с подсудимыми», пригласив их ни много ни мало, как «пересесть прямо в сонм судей», а начальник Московского губернского жандармского управ­ления генерал И. Л. Слезкин донес в III отделение о своих сомнениях в политической благонадежности Любимова. Процесс Любимов довел до конца, но уже в обстановке трав­ли сверху и справа.

Еще более показателен для состава и поведения суда в деле нечаевцев тот факт, что и оба обвинителя - прокурор Петербургской судебной палаты В. А. Половцов и товарищ прокурора П. А.Александров- оказались в данном случае вполне добросовестными и гуманными. В. А. Половцов (род­ной брат известного государственного деятеля и организатора Русского исторического общества А. А. Половцова), «настоя­щий прокурор судебной палаты» в лучшем смысле этого сло­ва, как отзывался о нем А. Ф. Кони, поклонялся только одно­му богу - закону и «не искал случая отличиться в глазах властей предержащих»И2. Таков же был и его помощник П. А. Александров. И тот, и другой обвиняли сообразно с фактами, без пристрастия и озлобления, и предлагали уме­ренные наказания 1и. Половцов, например, в ходе суда сам отказался совершенно от обвинений против М. П. Коринфско­го, А. А. Костыркина, И. Г. Пажона-де-Монсе и почти от всех (кроме одного, документально обоснованного) обвинений про­тив П. H. Ткачева. Более того, агент III отделения журна­лист И. А. Арсеньев жаловался самому П. А. Шувалову на то, что «обвинительная речь Половцова допускает поэтическую обрисовку характеров преступников, по-видимому с целью возбудить к ним сочувствие публики»; так, обвиняемого И. Г. Прыжова обвинитель «произвел в героя-мученика»1Ш.

Свидетели на процессе нечаевцев, в отличие от всех даль­нейших политических процессов, использовались вполне за­конным образом, без подтасовки и предварительного внуше­ния. B результате, поскольку одни свидетели мало что знали, другие - забыли, а третьи просто не.хотели изобличать под­судимых, держась, как в народной поговорке: «и не видал, и не слыхал, и об эту пору на свете не бывал», обвинение в деле нечаевцев не только ничего не выиграло от свидетельских по­казаний, но и кое-что проиграло. В. А. Половцов при разбо­ре дел второй (самой многочисленной) группы подсудимых откровенно признал, что из 18 свидетелей обвинения десять не явились, от допроса четырех он, прокурор, вынужден был отказаться «по различным причинам», а остальные четверо дали сведения, которые «были как нельзя более скудны», тог­да как все девять свидетелей защиты оказались налицо и дали пространные показания, причем все они «старались до­стигнуть тех целей, которые имела в виду защита».

Что касается защиты, то, не вдаваясь в подробности ее поведения на процессе нечаевцев, отметим, что она дейтвова- ла в общем солидарно с подсудимыми: «вполне поняла свою задачу,- справедливо писал о ней вскоре после суда H. К. Михайловский,- и, за немногими исключениями, испол­нила ее блистательно» .

Таковы были условия, в которых судились нечаевцы. Чи­татель видит, что они во многом благоприятствовали подсу­димым. Собственно, все «блага» для подсудимых сводились к соблюдению законности, но именно точное соблюдение за­конности и отличало процесс нечаевцев как от предыдущих, так и от последующих политических процессов в царской России. To же самое надо сказать о гласности. Bce газеты печатали материалы процесса, включая показания, речи, объяснения свидетелей, адвокатов и подсудимых. Правда, несколько стесняло печать одно ограничение: «газетам было разрешено только перепечатывать отчеты о судебных заседа­ниях в том самом виде, в каком они излагались «Правитель­ственным вестником», а это изложение далеко не всегда от­личалось точностью и полнотой». Зато публика - в первый и последний раз за всю историю политических процессов в России - допускалась в суд без ограничений.

Суд над участниками революционного заговора впервые при открытых дверях, естественно, вызвал небывалый инте­рес . B зал суда хотели попасть буквально все. Здесь были и высшие сановники (вел. кн. Николай Константинович, кн. Д. А. Оболенский, гр. Э. Т. Баранов, бывший министр юсти­ции Д. H. Замятнин, управляющий министерством барон О. В. Эссен, сенаторы, генералы) , и простонародье, кори­феи литературьі , (Ф. И. Тютчев, H. С. Лесков, возможно Ф. М. Достоевский) и неграмотные зеваки. «До какой сте­пени публика вообще желала попасть на заседание,- писала в те дни петербургская газета «Судебный вестник»,- видно из того, что в течение всех 13 дней, пока шло дело (первой группы обвиняемых. - H. Т.), она не только не оставляла коридора суда, но и толпилась у главного подъезда, во дво­ре».

Преобладала (в громадной степени) учащаяся молодежь. «Студенты, чтобы попасть в зал суда на разбор дела,- вспо­минал М. Ф. Фроленко,- иногда дежурили напролет всю ночь на дворе суда. Зал набивался публикой до невозмож­ности» . Молодежь так быстро и дружно заполняла весь зал, что «порядочная часть общества» (какдоносил в ІІІ^тделение жандармский агент), являясь в суд к началу заседания, «на­ходила все места уже занятыми все тою же публикою, т.е. «стрижками» и их кавалерами». Немудрено, что «все лич­ности, составлявшие публику, вполне сочувствовали подсуди­мым». Власти были этим обеспокоены, начали проверять публику. 21 июля H. С. Лесков сообщал в Москву М. H. Кат­кову(?): «Вся публика, присутствующая на суде, переписана, и оказалось, что все эти лица - шайка единомышленных под­судимым». Вероятно, после этого доступ «стрижкам и их кавалерам» в суд был ограничен, но как бы то ни было, до окончания процесса двери суда оставались открытыми.

Гласность процесса, публичность его заседаний и, особен­но, явное сочувствие публики (точнее, ее подавляющего большинства) тоже благоприятствовали подсудимым, как, бы стимулируя их стойкость («на людях и смерть красна»!) и активность. Прежде чем говорить об их стойкости и активно­сти, посмотрим, однако, чтб собой представляли те 79 чело­век, которые заняли скамью подсудимых на первом гласном политическом процессе в России.

Большей частью (примерно 55-60 чел.) это были именно нечаевцы, т. e. участники «Народной расправы» и ее филиа­ла- кружка А. П. Старицына. Ho здесь были представлены и другие организации: например, целый кружок «сибиряков» (А. E. Дудоладов, П. М. Кошкин, JI. А. Топорков) во главе с А. В. Долгушиным. Более того, в числе подсудимых оказа­лись революционеры - противники нечаевщины: Ф. В. Вол­ховский, Л. И. Голиков, В. И. Ковалевский. Двое-трое (А. П. Алексеев, H. П. Маслов, может быть А. H. Колачев- ский) попали на скамью подсудимых случайно, а Варвара Александровская, возможно, играла в деле нечаевцев прово­кационную роль. Bo всяком случае, известно, что эта особа (дворянка, жена коллежского советника) еще в 1865 г. до­бровольно предлагала шефу жандармов В. А. Долгорукову, а в 1866 г. - М. H. Муравьеву-Вешателю использовать ее как провокатора, причем доносила на знакомых ей револю­ционеров, но тогда власти не придали ее доносам большого значения . Теперь, в заключении по делу нечаевцев, она пи­сала новые доносы на своих сопроцессников и даже адресова­ла министру юстиции «верноподданническое предложение» спровоцировать С. Г. Нечаева на свйдание с ней и выдать его царскому правительству 13°.

Социальный состав подсудимых не отличался такой раз­нородностью, как на последующих процессах. Здесь преобла­дали дворяне: 42 чел. из 72 (о социальном положении семи подсудимых нет сведений). Крестьян и рабочих (по заняти­ям) вообще не было. Даже по происхождению среди подсу- димых-нечаевцев был один лишь крестьянин - литератор и ученый (историк, этнограф) И. Г. Прыжов.

Что касается возраста, то, за малым исключением, суди­лась па процессе исчаовцев молодежь. Только.И. Г. Прыжову было 43 гола, В. В. Александровской и М. А. Попкову - по 37. E. X Томплопой - 32. Bce остальные были моложе 30 лет, а большинство (47 чел. из 79) ис достигло и 25-летнего воз­раста (почти исключительно студенты - главным образом, Московского университета и Петровской земледельческой академии, а также Медико-хирургической академии, Техно­логического и Земледельческого институтов в Петербурге).

Важной особенностью процесса нечаевцев был тот факт, что перед судом предстали восемь женщин. До тех пор в России на политических процессах никогда не судилась ни одна женщина. Впрочем, не только в России, но и в целой Европе после Великой французской буржуазной революции XVIII в. процесс нечаевцев был первым политическим делом с участием женщин. Это обстоятельство отметил в речи на процессе адвокат E. И. Утин .

Ha следствии подсудимые вели себя по-разному. Общего плана защиты у них не было, хотя иные из них, как это выявила агентура III отделения, находили возможность сго­вариваться о показаниях «не только в тюрьме, но и в Петро­павловской крепости» . Кое-кто (например, П. Г. Успенекий,

А. К. Кузнецов, H. H. Николаев, И. Г. Прыжов, А. С^Бутур- лин, П. М. Кошкин) давали весьма откровенные показания, не раскаиваясь, однако, в содеяйном . Другие (Ф. В. Вол­ховский, И. И. Флоринский, Г. Я. Гавришев, JI. А. Топорков, Д. П. Ишханов) признавали лишь то, в чем были уличены, но в остальном держались уклончиво. Большинство же либо вообще ни в чем не сознавалось (П. H. Ткачев, А. В. Долгу­шин, Ю. В. Бобарыкова, Jl. И. Голиков, Э. В. JIay, Г. А. Све- чин, E. H. Лихутина, П. И. Дебогорий-Мокриевич, П. Ф. Ива- кин. Л. Ф. Моравский, П. А. Енкуватов, М. М. Лазаревский,

А. 3. и В. 3. Болотовы), либо запутывало следствие разно­речивыми показаниями (так вели себя А. Д. Дементьева,

E. X. Томилова, Л. E. Воронцова, В. И. Лунин, В. И. Ковалев­ский, М.П. Коринфский и многие другие).

Ha суде обвиняемые выступали более согласованно. По­скольку теперь многое из того, что они оспаривали на следст­вии, было документально засвидетельствовано обвинитель­ными актами, прежнее запирательство уже теряло смысл. «...Трудно было бы противу рожна прати»,- писал об этом жене из тюрьмы перед началом суда П. Г. Успенский .

При таком обороте дела, учитывая гласность процесса, обвиняемые перешли от обороны к наступлению. B то время как суд пытался заострить общее внимание на убийстве И. И. Иванова, а также на человеконенавистнических пара­графах «Катехизиса революционера», выпытывая подробно­сти и муссируя их, подсудимые выдвигали на первый план «глубокие общественные вопросы» (так выразился адвокат К. К. Арсеньев) и давали понять, что в России при существую­щих условиях революционная борьба, каковы бы ни были ее формы, неизбежна и неистребима. «Почти все подсудимые,- обобщал в записке на имя шефа жандармов заведующий сек­ретной агентурой III отделения К. Ф. Филиппеус,- пользу­ются малейшим случаем, чтобы выразить свой взгляд на су­ществующий порядок, на его ненормальность, на необходи­мость иного, лучшего устройства общества», причем одни («подобно Орлову») «высказывают чисто социалистические и даже коммунистические воззрения, подробно развивают МЫСЛИ 0 негодности настоящего общественного CTJDOH . .вы­ступают апостолами нового социального и политического уче­ния, впервые заявляемого громогласно», а другие («как Тка­чев») «противопоставляют новое общество старому, отжива­ющему, открыто объявляют себя нигилистами и смело подни­мают знамя этого нового общества...» .

C душевной болью говорили нечаевцы о бедствиях народа и о своем желании помочь ему. «Много надрывающих душу сцен привелось мне видеть,- рассказывал о своих наблюде­ниях над жизнью крестьян П. М. Кошкин.- Здесь я запасся той злобой, той благодатной злобой, которая научила меня любить народ, злобой, которая дала толчок к моему нравст­венному развитию... Здесь я проникнулся непоколебимой верой в здравый иародпый смысл... Я ходил на сходки кре­стьян, читал им, рассказывал. Особенно их интересовал быт народа в других странах. Как они восхищались Америкой: «ах, кабы да у нас так!»-говорили они». И Кошкин, и дру­гие нечаевцы подчеркивали, что цель их тайного общества - «улучшение народного благосостояния» (Д. А. Енкува- тов), «возможное благосостояние всех и каждого» (В. И. Лунин), что ради этого никто из них, как выразил­ся на суде П. Г. Успенский, «никогда и не задумался бы по­жертвовать своей жизнью».

C той же страстью очень многие подсудимые обличали жандармский произвол, усилия властей «задавить проблески мысли» , неоправданные, наугад, репрессии, которые «только сильнее раздражают и сближают тех, против кого они на­правлены», а А. Д. Дементьева сделала развернутое вы­ступление по «женскому вопросу», указав на бесправие жен­щин как на фактор, непрестанно вооружающий ш^ против правительства. «Даже те немногие отрасли знаний, которые предоставлены женщинам (учительствовать, быть стеногра­фистками, отчасти врачами.- Я. Т.),- говорила Дементье­ва,- обставлены такими преградами, что весьма немногие имеют возможность пользоваться этими средствами. Затем до сих пор женщин не допуекают к тому труду, где они могли бы употребить свои умственные силы: нам уделили неболь­шой уголок в механических занятиях, да эти занятия доступ­ны для немногих, и эти немногие, кто приобрел подобные за­нятия, получают весьма ничтожное вознаграждение, между тем как работают столько времени, что им не остается минуты сво­бодной на пополнение своего образования. Самою простою, ближайшею мерою, которая могла бы дать женщинам воз­можность заниматься более выгодным трудом, было бы по­зволение им приобретать обширное образование и обучаться в гимназиях и институтах различным практическим заня­тиям».

Речь Дементьевой на процессе нечаевцев вошла в историю русского освободительного движения. B 1886 г. газета «Об­щее дело» заслуженно помянула ее как «первое свободное и мужественное слово, публично обращенное русской женщи­ной к ее политическим судьям». Перепечатанная почти всеми русскими газетами эта речь, наряду с выступлениями П. H. Ткачева, Ф. В. Волховского, П. Г. Успенского,

В. H. Черкезова и других подсудимых, сильно пошатнула тот взгляд на нечаевцев (как на головорезов, для которых нет ничего святого), что вдалбливали в сознание общества власти и реакционная пресса.

Сама Дементьева - юная, обаятельная, смелая и настоль­ко жизнерадостная, что председатель суда даже пенял ей на это, требуя «воздерживаться от неуместных улыбок»,- «во время суда возбуждала всеобщее к себе сочувствие». To же надо сказать и о многих других подсудимых. Публика изо дня в день могла видеть, что ни в ком из них - ни во внеш­ности, ни в манерах, пи в речах - нет и следа той кровожад­ности, которой, как уверяла официозная пресса, был бук­вально обуреваем каждый нечаевец. Что же касается дел и документов самого Нечаева, то в ходе процесса из объясне­ний подсудимых и адвокатов становилась все более очевид­ной целая пропасть между Нечаевым и нечаевцами.

Выяснялось, что нечаевцы шли за Нечаевым единственно с целью посвятить себя делу освобождения народа, т. e. из «прекрасных, преблагородных» (как сказал на процессе ад­вокат В. Д. Спасович) побуждений. 0 мистификации, иезуитстве, безнравственности нечаевщины они, как правило, даже не знали (в одном Нечаев их обманул, другое скрыл), B частности, на суде было установлено, что пресловутый «Ка­техизис революционера» вообще не читался в организации именно потому, что «если бы читался, то произвел бы сймое- гадкое впечатление»; сам Нечаев никому не внушал, «чтО людей нужно надувать (§§ 14 и 19 «Катехизиса».- H. Г.)ч потому что в таком случае кто же бы согласился, чтобы его заведомо надули?» Кроме Спасовича, все это разъясняли на процессе сами подсудимые: И. Г. Прыжов, И. И. Флорин- ский, В. Ф. Орлов, E. X. Томилова, Ф. Ф. Рипман, E. И. Бе­ляева и другие. П. Г. Успенский категорически заявил: «Я дол­жен сказать по поводу прокламаций, что они не были никем прочитаны, кроме «Народной расправы», которая сво­ими нелитературными формами произвела самое отвратитель­ное впечатление; с нею никто не соглашался. Я знал всех, кто> их читал».

Если не считать В. В. Александровской, которая, как было сказано, играла в деле нечаевцев какую-то совершено осо­бую, до конца не ясную, но, вероятно, провокационную роль, все остальные подсудимые вели себя с достоинством. Hu один из них не погрешил на суде против революционной этики, HS раскаялся и не просил снисхождения. Напротив, со скамьи подсудимых они обвиняли тот режим, именем которого их судили. «Выходило так, что не их судят, а они судят прави­тельство, его непорядки»,- вспоминал М. Ф. Фроленко. B этом отношении нечаевцы сделали важный шаг вперед, сравнительно с подсудимыми всех (многолюдных) политиче­ских дел в России прошлого и показали хороший пример ре­волюционерам на будущее.

Приговор по делу нечаевцев выносился с той же (конеч­но, относительной) добросовестностью, которая отличала все судебное разбирательство. Суд принял во внимание и доводы защиты, и объяснения подсудимых, учел, что Нечаев вербовал заговорщиков обманным путем и что заговор был раскрыт буквально в зародыше. Поэтому из 78 подсудимых боль­ше половины - 42 человека!-были оправданы, 28 человек приговорены к заключению в тюрьме на срок от 1 года 4 ме­сяцев до... 7 дней и двое - в смирительном доме (на 2 меся­ца и 1 год 4 месяца), двое - к ссылке в Сибирь и лишь чет­веро (П. Г. Успенский, И. Г. Прыжов, А. К. Кузнецов, H. H. Николаев) - все участники (хотя и обманутые, подне­вольные) убийства Иванова - к разным срокам каторги от 7 до 15 лет . Судя по значению дела и тяжести обвине­ния, это был на редкость мягкий приговор. Подчеркивать, что в данном случае «судебная палата вынесла суровый приго­вор подсудимым - вплоть до каторжных работ на срок до 15 лет», несправедливо.

Реакционные верхи были разгневаны таким приговором. Управляющий министерством юстиции О. В. Эссен уведомлял министра К. H. Палена, что царь ему, Эссену, «изволил ска­зать»: «просто срам, как решено дело». Перепуганный Эс­сен предлагал Палену опротестовать приговор судебной па­латы , но для этого не нашлось юридических оснований.

Впрочем, разочаровал верхи не только приговор, но и весь ход судебного разбирательства, особенно же - крах расчетов на унижение подсудимых. Александр II прямо заявил О. В. Эссену: «Однако, хорошие ожидания твои по нечаев­скому делу не оправдались». Шеф жандармов П. А. Шува­лов, который имел тогда громадное влияние на царя, подо­гревал высочайшее раздражение против юстиции капиталь­ными докладами своего ученого агента И. А. Арсеньева и главы секретной агентуры K- Ф. Филиппеуса о неудобствах состязательности и гласности на политических процессах. «...Для того, чтобы последователи этих смелых отщепенцев (т. e. подсудимых нечаевцев.- H. Т.) знали, как им сплотить­ся и какие средства ведут к замене старого общества но­вым,- докладывал Филиппеус,- им теперь нужно будет иметь только «Правительственный вестник», который отныне сделается руководством наших революционеров, так как в него вошли все документы, прочитанные на суде, т. e. прави­ла организации тайного общества, исповедь революционера (имеется в виду нечаевский «Катехизис». - H. Т.) и почти все возмутительные воззвания, которые до сих пор держались в тайне и за распространение коих законы определяют строгие наказания» . Вокоре после процесса нечаевцев III отделение демонстративно выступило против устройства нового гласного процесса (по делу о распространении запрещенной книги

В. В. Берви-Флеровского «Азбука социальных наук»), опаса­ясь, что «именно те места книги, за которые возбуждено преследование, разойдутся в сотнях тысяч экземплярах и проникнут в такие среды, куда само сочинение никогда бы не проникло».

Министр юстиции K- И. Пален и все его ведомство пере­живали трудное время. Осведомленные лица уверяли, что министр буквально плачет от досады на миндальничанье председателя суда и обоих обвинителей по делу нечаевцев и что он увольняется . «Как бы то ни было, а юстиция наша в опале», - записывал в дневнике А. В. Никитенко. Не­спроста оба прокурора - В. А. Половцов вскоре после про­цесса нечаевцев , а П. А. Александров позднее (в январе 1876 г.) - вынуждены были уйти из прокуратуры. Алексан­дров перешел в сословие присяжных поверенных и быстро прославился на политических процессах как адвокат (особен­но после блестящей защиты Веры Засулич в 1878 г.).

Именно под впечатлением процесса нечаевцев царизм на­чал изымать политические дела из общеуголовной подсуд­ности. Рассудив, что приговоры, подобные тому, который суд вынес нечаевцам, служат лишь «поощрением к составлению новых заговоров», царь и потребовал от министра юстиции «принять меры для предупреждения повторения подобных, ни с чем не сообразных приговоров» , а K- И. Пален в от­вет предложил учредить ОППС, что и было сделано 7 июня 1872 г.

Реакционная пресса целиком разделяла и навязывала об­щественному мнению взгляд верхов на ход и результаты про­цесса. Больше всех преуспели в этом «Московские ведомо­сти», которые распекали «благодушие» судей, «кокетничанье» адвокатов и «одурелость» подсудимых в «громоносных», по выражению Щедрина, статьях с такой «кровожадной, та­тарской свирепостью», что при виде ее «находишь себя вдруг способным повесить весь мир ни за что, ни про что» . Даже спустя почти десять лет, в марте 1880 г., М. H. Катков вер­нулся к нечаевскому делу и выступил на страницах «Мос­ковских ведомостей» с циклом передовых статей, тщась до­казать, что стремительный рост крамолы идет от снисходи­тельного приговора нечаевцам .

Заодно с Катковым в оценке процесса нечаевцев была не только вся реакционная, но отчасти (видимо, с перепугу) и либеральная печать, как это показал в статье «Так называ­емое «нечаевское дело» и отношение к нему русской журна­листики» Щедрин. Остроумный монтаж «в один общий фо­кус» извлечений из «Голоса», «Санкт-Петербургских ведо­мостей», «Биржевых ведомостей» и «Вестника Европы» ря­дом с «громоносными» статьями «Московских ведомостей» по­зволил Щедрину наглядно изобразить, как либеральные орга­ны судили о нечаевском деле по-катковски, «доказав свою благонадежность самым осязательным и непререкаемым обра­зом» .

Правда, «Вестпик Европы», ввиду особой антипатии к этому журналу («крашеному гробу», «тараканьему кладби­щу»), Щедрин включил в компанию «Московских ведомо­стей» с некоторой натяжкой. «Вестник Европы» тоже про­клинал Бакунина и Нечаева, но не опускался до ругани и проклятий по адресу нечаевцев, как это делали «Московские ведомости» или даже сугубо либеральный «Голос». Более то­го, в ноябрьском номере «Вестника Европы» за 1871 г. была опубликована специальная статья K- К. Арсеньева «Полити­ческий процесс 1869-1871 гг.» с косвенным оправданием нечаевщины как протеста против разгула реакции («чем больше ограждена личная свобода и безопасность человека, тем больше он дорожит, тем неохотнее рискует ею и - на­оборот»), за что 26 ноября министр внутренних дел А. E. Ти- машев объявил «Вестнику Европы» первое предостереже­ние .

Ho открыто в защиту нечаевцев от нападок реакции вы­ступили в легальной печати только «Отечественные записки». Сентябрьский номер журнала за 1871 г. вышел с «литератур­ными заметками» H. К. Михайловского «Дело Нечаева иг «Московские ведомости». Михайловский не только оправды­вал идеалы нечаевцев («Каждое миросозерцание имеет пол­ное raison d’etre именно потому; что оно существует») , но и защищал их самих (под флагом защиты законности судо­производства). B частности, напомнив, как обругал Катков последнее слово PT. Г. Прыжова с тремя- строками из Гете («один подсудимый рявкнул стихами»), Михайловский заме­тил: «Только палач способен остановить жертву сказать по­следнее в жизни, дозволенное ей законом слово...» .

Вопреки надеждам властей и давлению верноподданни­ческой прессы, в обществе дело нечаевцев вызвало много со­чувствия к подсудимым. Даже консервативно настроенный Ф. И. Тютчев считал, что «вынесенный приговор должен ка­заться справедливым», и задумывался над тем, «ч^ может противопоставить заблуждающимся, но пылким убеждениям власть, лишенная всякого убеждения» . A вот какие новости сообщал М. H. Каткову (?) после суда над первой группой нечаевцев H. С. Лесков: «1) Флоринский получил приглаше­ние быть народным учителем разом в пять школ. 2) Орлов на поезде в Петергоф и в самом Петергофе удостоился вос­торженных оваций. 3) Для Дементьевой идет подписка на приданое» .

Наибольший отклик процесс нечаевцев, естественно, вы­звал среди учащейся молодежи, которая только что вступала в жизнь и в освободительное движение. К. Ф. Филиппеус B дни суда особо уведомлял шефа жандармов, что «смелость» и «гордость» подсудимых «производят на молодежь обая­тельное действие» . Это в один голос удостоверяют много­численные свидетели. При «безусловно отрицательном» от­ношении к нечаевщине, т. e. к тому началу макиавеллизма, что вносил в революционное движение Нечаев («молодежь извлекла из этого дела для себя и практический урок: ни в каком случае не строить революционную организацию по ти­пу нечаевской»), большая часть молодежи увлекалась «смелостью и гордостью» нечаевцев, а главное, той идеей ре­волюционного преобразования России, которую мужественно ■отстаивали нечаевцы. Исключительно важную роль сыграли здесь разъяснения причин неотвратимости и справедливости революционной борьбы против царизма - разъяснения, сде­ланные на суде революционерами и перепечатанные царски­ми газетами. Поэтому, в целом, процесс нечаевцев произвел на молодежь революционизирующее воздействие; это сказы­валось не только в Петербурге и Москве , но и в провин­ции: например, в Самаре, Курске, Харькове, Xepco- не, Каменец-Подольской губернии. Гласно вскрыв коренное различие между идеалами нечаевцев и методами нечаевщины, процесс, таким образом, «не утопил революцио­неров в нечаевской грязи - напротив, он смыл с них эту грязь» ш.

Рухнул и расчет царизма скомпрометировать, на примере нечаевцев, перед Россией и Европой деятельность Интерна­ционала. Власти н буржуазная пресса Европы помогали ца­ризму. К. Марке отмечал, что дело нечаевцев европейские га­зеты «публиковали как процесс Интернационала». Лон­донский «Таймс» утверждал даже, что «русская программа есть стандартный образчик программы всякого заговора», хотя и допускал некоторое своеобразие в «непреклонном и фанатичном» русском характере. Ho, во-первых, публика­ция материалов процесса сама по себе доказывала отсутст&ие чего бы то ни было общего между Интернационалом и неча- евщиной. Во-вторых, Интернационал, со своей стороны, по инициативе и, главным образом, усилиями К. Маркса и Ф. Энгельса сделал необходимые разоблачения .

Так, Генеральный совет Интернационала опубликовал в газетах Англии, Франции, Германии, Италии написанное Марксом 14 октября 1871 г. специальное заявление о том, что «Нечаев никогда не был ни членом, ни представителем Между­народного Товарищества Рабочих» и что «упомянутый Неча­ев злоупотреблял присвоенным им именем международного Товарищества Рабочих для того, чтобы обманывать людей в России и приносить их в жертву». Спустя полтора года, Маркс и Энгельс (при участии П. Лафарга) выступили с совместной работой «Альянс социалистической демократии и Международное товарищество рабочих». Эта работа (кон­кретно, § 1 раздела VIII под названием «Нечаевский про­цесс») разрушала дотла версию о деле нечаевцев как о «процессе Интернационала».

». Применял методы мистификации и провокации. В 1869 году в Москве убил по подозрению в предательстве студента И. И. Иванова и скрылся за границей. В 1872 был выдан швейцарскими властями. В 1873 приговорен к 20 годам каторги.

Сергей Нечаев родился 2 октября (20 сентября по старому стилю) 1847 года, в селе Иваново-Вознесенское Владимирской губернии , в семье мещанина, служившего в трактире. С 14 лет начал работать, где учился, не установлено. Тем не менее о себе рассказывал, что он сын крестьянина и выучился грамоте 16 лет от роду. В 1865 переселился в Москву, где пытался сдать экзамен на звание народного учителя, но провалился. Был близок с писателем Филиппом Диомидовичем Нефедовым. Через год выдержал этот экзамен в Петербурге и получил место учителя в Сергиевском приходском училище. В 1868 поступил вольнослушателем в Петербургский университет. Участвовал в студенческих волнениях 1868 - 1869, возглавляя вместе с Петром Никитичем Ткачевым и другими радикальное меньшинство. Зимой 1868-1869, принимая участие в студенческих волнениях, пытался взять на себя роль лидера , но неудачно. Распустив слух о своем аресте и бегстве из Петропавловской крепости, скрылся за границей, опасаясь преследований властей.

За границей. «Катехизис революционера»

В марте 1869 Сергей Геннадьевич оказался в Женеве у Михаила Александровича Бакунина, объявив себя представителем новой волны революционного движения. Бакунин был очарован Нечаевым, оказывал ему всяческую поддержку и даже поселил у себя. Нечаев встречался также и с Александром Ивановичем Герценом , который отнесся к молодому революционеру с явным недоверием, но по настоянию Николая Платоновича Огарева, также подпавшего под обаяние Нечаева (он даже посвятил ему стихотворение «Студент»), передал на бакунинско-нечаевские «революционные затеи» часть так называемого Бахметевского фонда. Этот фонд предназначался для финансирования революционного движения в России и находился в совместном распоряжении Герцена и Огарева.

Нечаев совместно с Бакуниным издал от имени несуществующего «Всемирного революционного союза» ряд ультрареволюционных манифестов : «Постановка революционного вопроса», «Начало революции » (журнал «Народная расправа», №1). Тогда же им, по-видимому, был написан и «Катехизис революционера», автором которого длительное время считался Бакунин, и только после публикаций последних лет авторство Нечаева можно считать доказанным, хотя влияние бакунинских идей в этом знаменитом тексте, несомненно, чувствуется.

«Катехизис» состоял из четырех разделов, в первом из которых «Отношение революционера к самому себе» провозглашалось, что «революционер - человек обреченный... он... разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью «этого мира». В разделе «Отношение революционера к товарищам по революции» эти товарищи классифицировались по степени их полезности для революции, причем революционер более высокого разряда должен смотреть на «революционеров второго и третьего разрядов» как «на часть общего революционного капитала , отданного в его распоряжение».

Формулируя «Отношение революционера к обществу» (третий раздел) Нечаев подчеркивал, что он не должен останавливаться «перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором все - и все - должны быть ему равно ненавистны». «Все это поганое общество» Нечаев предполагал разделить на несколько категорий, причем первая из них составляла «неотлагаемо осужденных на смерть». При вынесении смертного приговора следовало руководствоваться не личной виной того или иного человека, а пользой его убийства для революционного дела. Далее следовали еще пять категорий людей, которых следовало уничтожить позднее или использовать в интересах революции, не останавливаясь перед шантажом, и лишь немногие могли «выработаться» в настоящих революционеров.

Наконец, «Отношение товарищества к народу» (четвертый раздел) заключалось в том, чтобы освободить его, подтолкнув к «поголовному восстанию». Для этого требовалось сблизиться с теми элементами в народе, которые были наиболее подготовленными к бунту. «Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России», - призывал Нечаев.

Возвращение в Россию. Убийство по «Катехизису»

В августе 1869 Сергей Нечаев с бакунинским мандатом представителя «Всемирного революционного союза» вернулся в Россию. Здесь он организовал тайное общество «Народная расправа», главным образом из студентов Петровской сельскохозяйственной академии. Тайная организация состояла из «пятерок», подчиняющихся «комитету», в который на самом деле входил один Нечаев. Организация строилась на принципах жесткого централизма и безоговорочного подчинения. Столкнувшись с сопротивлением своим авторитарным методам со стороны студента И. И. Иванова, Нечаев организовал 21 ноября 1869 его убийство, причем привлек к его осуществлению еще четверых членов организации - Ивана Гавриловича Прыжова, Алексея Кирилловича Кузнецова, П. Г. Успенского и Н. Н. Николаева, стремясь «повязать» их кровью.

Иванова заманили в парк при академии под предлогом поисков типографского шрифта, якобы спрятанного в гроте еще «каракозовцами». После недолгой ожесточенной борьбы Нечаев прострелил голову полузадушенному Иванову, труп которого был сброшен в пруд, но вскоре был обнаружен окрестными крестьянами. Нечаев бежал за границу, другие участники убийства были арестованы. По завершении следствия перед судом предстали 85 «нечаевцев». «Процесс » подробно освещался в прессе - правительство рассчитывало дискредитировать революционеров, заклеймить их цели и методы борьбы. Тогда же в «Правительственном вестнике» был опубликован обнаруженный при обыске у П. Г. Успенского текст «Катехизиса». Получив вторую половину «Бахметевского фонда», Нечаев опубликовал ряд прокламаций, обращенных к различным слоям русского общества. Совместно с Огаревым издавал «Колокол» (апрель - май 1870, №1 - 6). В программной статье «Главные основы будущего общественного строя» («Народная расправа», 1870, № 2) нарисовал картину коммунистического строя («Казарменный коммунизм»). Карл Маркс и Фридрих Энгельсом назвали придуманный Нечаевым строй «... образчиком казарменного коммунизма» (Соч., 2 изд., т. 18, с. 414).

По поводу опубликованного нечаевского текста один из ведущих публицистов консервативного толка Михаил Никифорович Катков писал: «Послушаем, как русский революционер понимает сам себя. На высоте своего сознания он объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство. Ему разрешается быть предателем даже своих соумышленников и товарищей... Не чувствуете ли вы, что под вами исчезает всякая почва? Не очутились ли вы в ужасной теснине между умопомешательством и мошенничеством?».

После бегства из России

За границей С. Г. Нечаев издавал второй номер журнала «Народная расправа» с программной статьей «Главные основы будущего общественного строя». Ссылаясь на Коммунистический Манифест, Сергей Геннадьевич изображал коммунизм как строй, при котором господствует принцип «производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше». Труд обязателен под угрозой смерти, а всеми делами распоряжается никому не подотчетный и никому не известный комитет, принудительно регламентирующий все человеческие отношения в обществе. В 1870 году он пробовал возобновить вместе с Огаревым издание «Колокола», но не слишком удачно - вышло только шесть номеров.

Нечаев и в эмиграции пытался применять методы шантажа и угроз для достижения своих целей, в т. ч. по отношению к Бакунину и дочери Герцена Наталье Александровне. Постепенно он оказался в изоляции, от него отшатнулся даже Бакунин, назвавший нечаевский «Катехизис» «катехизисом абреков». Отвергнутый всеми, Нечаев вынужден был скитаться по Европе , скрываясь от преследований царского правительства, но в 1872 году был выдан Швейцарией как уголовный преступник. В 1873 на суде Нечаев вел себя мужественно, а на приговор - 20 лет каторжных работ - ответил возгласом: «Да здравствует Земский собор! Долой деспотизм!». По личному распоряжению Александра II вместо отправки в Сибирь Нечаева «навсегда» (это слово было подчеркнуто царем) заключили в одиночную камеру Петропавловской крепости.

Но одиночка не сломила Нечаева. Он занимался самообразованием, работая над статьями, и написал даже роман «Жоржетта». Нечаеву удалось привлечь на свою сторону охрану, которой было запрещено с ним разговаривать, и установить контакт с народовольцами.

Отношение к «нечаевщине»

«Нечаевщина» была осуждена большинством русских революционеров, и в течение почти десяти лет терроризм не применялся как метод борьбы. Однако это оказалось отнюдь не случайным и не преходящим явлением. Вполне справедливо писал российский историк, доктор исторических наук Борис Павлович Козьмин, что «...необходимо дать себе отчет в том, что нечаевское дело, с одной стороны, органически связано с революционным движением предшествующих лет, а с другой - предвосхищает в некоторых отношениях ту постановку революционного дела, какую оно получило в следующее десятилетие».

Нечаевская традиция физического уничтожения или терроризации «особенно вредных» лиц, беспрекословного подчинения низов вышестоящим революционерам, оправдания любого аморализма, если он служит интересам революции, прослеживалась в течение всей последующей истории русского революционного движения. Террор и заговоры стали неотъемлемой его частью, а нравственные основы, заложенные декабристами и Герценом, все больше размывались.

Нечаевское дело легло в основу знаменитого «антинигилистического» романа Федора Михайловича Достоевского «Бесы» (1873), в котором прототипом Петра Верховенского стал сам Нечаев.

Сергей Геннадиевич Нечаев скончался 1 декабря (21 ноября по ст.ст.) 1882 года, в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, в Санкт-Петербурге, ровно 13 лет спустя после убийства Иванова, от «общей водянки, осложненной цинготною болезнью ». (О. В. Будницкий)

В нем писатель дал отповедь движению нигилистов, критически разобрав идеи левого толка. В числе самых ярких и отрицательных образов романа – Петр Верховенский, прототипом которого послужил уроженец Владимирской губернии Сергей Нечаев.

Крепостной гарем

Пращуры – седьмая вода на киселе – нигилиста и революционера Сергея Нечаева принадлежали к благородному сословию, хотя порой и они страдали от «ига самодержавия». К примеру, его предок в 11-м колене Прокофий Епишков, дворянин новгородского архиепископа Пимена, в 1572 году был казнен царем . Но с остальными все было более или менее благополучно. Прадед Семен Севастьянович Епишков был помещиком Суздальского и Ковровского уездов и при Екатерине II дослужился до чина поручика. Дед Нечаева, тоже армейский поручик, Петр Семенович Епишков после выхода в отставку жил в своем имении – сельце Колобово Ковровского уезда, причем прославился на всю округу неумеренными кутежами и вопиющим даже для первой половины XIX века разгулом. У себя в имении он завел целый гарем из крепостных дворовых девок, с которыми возродил в отдельно взятой усадьбе нравы поры упадка Западной Римской империи.

Имена наложниц любвеобильного поручика история не сохранила, за исключением некоей Фатины Алексеевой, у которой от барина в 1822 году родился сын Павел. Помещик своим отпрыском мальчика не признал. Сына Фатины Алексеевой вырастили среди помещичьей прислуги, а когда тот подрос, отец дал-таки ему вольную.

Павел Алексеев устроился на работу буфетчиком в трактир купца Правоверова в город Иваново-Вознесенск Шуйского уезда Владимирской губернии. Там он пристрастился к выпивке и стал часто злоупотреблять горячительными напитками. Возможно, именно поэтому его сын Сергей, родившийся в 1847 году от крепостной девушки Прасковьи Литвиновой, получившей вольную от своих господ, владимирских дворян Алалыкиных, и рано умершей, был отдан на воспитание маляру Геннадию Павлову. Сергей получил фамилию Нечаев с красноречивым намеком, что,
мол, появление на свет этого младенца стало неожиданностью для его отца, а отчество по отчиму – Геннадьевич.

Человек, ненавидевший предков

Сергей Нечаев, по семье отчима – мещанин Владимирской губернии, оказался человеком выдающихся способностей. Он усиленно занимался самообразованием, сдал экзамен на учителя, переехал вначале в Москву (где познакомился с писателем-народником Филиппом Нефедовым), а потом – в Петербург. Там Нечаев, образец глубочайшей убежденности и железной воли, уже проникшийся самыми радикальными идеями, начал агитацию среди студентов Петербургского университета и медицинской академии и вскоре выдвинулся в качестве лидера и кумира «передовой» молодежи. Он ненавидел своих «благородных» предков и принял решение посвятить жизнь борьбе с существующим в России государственным строем. В 1869 году в северной столице начались массовые студенческие волнения, во многом инспирированные Нечаевым.

Когда полиция сбилась с ног в поисках зачинщиков, Сергей Нечаев уже был далеко: он уехал в Западную Европу, где сразу же сошелся с революционерами-эмигрантами Михаилом Бакуниным, Николаем Огаревым и Александром Герценом (в молодости несколько лет прожившим во Владимире на Клязьме). Молодой человек, которому шел лишь 22-й год, буквально очаровал маститых корифеев революционного движения, особенно неистового бунтаря Бакунина. Он развернул перед Бакуниным и Герценом масштабную программу создания революционных организаций в России. В итоге Герцен вручил Нечаеву крупную денежную сумму из средств, завещанных на дело революции умершим дворянином Бахметьевым.

Член «Народной расправы»

Осенью 1869 года Нечаев вернулся в Россию, где основал «Общество народной расправы», имевшее отделение в том числе и во Владимирской губернии. Сам он был избран членом Центрального комитета этой глубоко законспирированной организации. Перу Нечаева принадлежит «Катехизис революционера» -первый в российской истории устав политической партии. «Революционер, – говорилось в нечаевском уставе, – человек обреченный; у него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни имени. Он отказался от мирской науки, предоставляя ее будущим поколениям. Он знает только науку разрушения, для этого изучает механику, химию, пожалуй, медицину…. Он презирает общественное мнение, презирает и ненавидит нынешнюю общественную нравственность».

Авторитет Нечаева признавали люди, которые были намного старше его. В «Обществе народной расправы» он ввел железную дисциплину. Когда московский студент Иванов проявил неповиновение кандидату в вожди, Нечаев приказал убить смутьяна. Иванова заманили в грот парка Петровской земледельческой академии, где он был убит Нечаевым и четырьмя его соратниками. Полиция первопрестольной быстро вышла на след убийц и арестовала всех, кроме самого Нечаева. Тот,как и прежде, успел скрыться за границей.

В 1871 году в Петербурге прошел судебный процесс над членами «Общества народной расправы». Помимо убийц Иванова привлекли и других соратников Нечаева. Всего на скамью подсудимых попало 87 человек, которых в обществе окрестили «нечаевцами» (среди них был Владимир Ковалевский – будущий тайный советник и заместитель министра финансов, обвинявшийся в укрывательстве Нечаева). «Нечаевцы» отправились на каторгу и в тюрьмы (оправданы были немногие, в том числе Ковалевский), а их лидер и идеолог тем временем в Женеве издавал журнал «Народная расправа».

Однако к тому времени репутация Нечаева среди русской эмиграции сильно пошатнулась. Даже Бакунин, прежде обожавший юного «камрада», писал о Нечаеве как о бесчестном человеке, способном шпионить, вскрывать чужие письма и не возвращать долги. Резко отрицательную характеристику дал Нечаеву и Герцен. В России же интеллигенция в большинстве своем не могла простить Нечаеву убийства
Иванова. Именно тогда Достоевский и создал роман на злобу дня «Бесы», сделав лидера «нечаевцев» одним из самых жутких его героев.

Арестант Петропавловки

В 1872 году швейцарское правительство выдало Сергея Нечаева Российской империи. Политических эмигрантов Швейцария, в принципе, укрывала, но Нечаева власти этой страны экстрадировали как обычного уголовного преступника, обвиняемого в убийстве. В 1873-м Московский окружной суд приговорил Нечаева к каторжным работам сроком на 20 лет. Однако в Сибирь его так и не отправили. Царское правительство опасалось, что он совершит побег с каторги, поэтому его этапировали в Петропавловскую крепость, где содержали в одиночке Алексеевского равелина как опасного политического преступника.

Но даже там Нечаев сумел сагитировать охрану, через которую установил связь с революционерами-народовольцами и продолжал руководить революционным движением. При этом он от-казался от организации своего побега, считая, что силы
и средства надо тратить на организацию покушения на императора Александра II.

Первого марта 1881 года царь был убит взрывом бомбы народовольца Гриневицкого. Вскоре после этого заключенный-народоволец Леон Мирский, отбывавший срок в том же Алексеевском равелине, выдал заговор Нечаева властям. Несших караульную службу в Петропавловской крепости солдат судили в 1882-м. Сам же 35-летний Сергей Нечаев в ноябре того же года скончался от чахотки, проведя в каземате почти 10 лет. Даже политические противники и недоброжелатели Нечаева отдавали дань его стойкости, граничащей с фанатизмом, и личному бескорыстию.

Сегодня Нечаев уже почти позабыт. И лишь персонаж Петра Верховенского в гениальном романе «Бесы», в том числе и в одноименной пьесе, которая до сих пор входит в репертуар многих театров, напоминает об этом мрачном и почти демоническом образе внебрачного потомка владимирского дворянства.

Лидер организации «Народная расправа», послуживший прототипом Петра Верховенского в романе Федора Достоевского «Бесы», родился 168 лет назад - 2 октября 1847 года. сайт вспоминает, как преподаватель церковно-приходской школы стал одним из идеологов революционного движения в царской России.

Мальчик из бедной семьи

Путь Нечаева к славе, пропитанной кровью и холодной страстью революционного дела, начался в Петербурге, куда 19-летний юноша приехал учиться и работать.

Сергей Нечаев преподавал в церковно-приходской школе. Фото: Commons.wikimedia.org

Сын бедного официанта из Иваново с детства не хотел довольствоваться ролью прислуги и усердно изучал науку. Несмотря на то, что денег в семье было мало, мальчику оплачивали занятия с наставниками, которые знакомили его с математикой, риторикой, историей, а также латынью и иностранными языками.

В 1866 году юноша приехал в город на Неве, где в то время в обществе чувствовались антиправительственные настроения. Молодежь зачитывалась романом «Что делать?», который Николай Чернышевский написал, находясь в одиночной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Как вспоминал то время один из самых влиятельных теоретиков анархизма Петр Кропоткин, для русской молодёжи того времени эта книга стала «своего рода откровением и превратилась в программу, сделалась своего рода знаменем». Еще одним событием, взбудоражившим умы радикально настроенных граждан, стала попытка убийства императора: в 1866 году у ворот Летнего сада террорист Дмитрий Каракозов пытался застрелить Александра II, но промахнулся и был задержан.

По мнению историков, это оказало влияние на формирование взглядов Нечаева, который работал преподавателем в церковно-приходской школе и посещал вольнослушателем лекции в Санкт-Петербургском университете. В тот период он сблизился с людьми, также горевшими желанием изменить существующее мироустройство, не останавливаясь при этом ни перед чем. В конце 60-х годов XIX века участники студенческого движения разработали «Программу революционных мероприятий». В работе над ней Нечаев высказывал радикальные идеи, которые позже воплотились позже в «Катехизисе революционера», уставе революционной организации «Народная расправа».

«Катехизис революционера»

«Революционер - человек обреченный; у него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни имени. Он отказался от мирской науки, предоставляя ее будущим поколениям. Он знает… только науку разрушения, для этого изучает… механику, химию, пожалуй медицину…. Он презирает общественное мнение, презирает и ненавидит… нынешнюю общественную нравственность».

«Суровый для себя и для других»

Устав, вобравший в себя идеи «революционного макиавеллизма», попирающего устои морали и основывающегося на грубой силе, увидел свет в 1869 года.

В документе давалось четкое определение, каким должен быть настоящий борец революции, готовый «разорвать всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром».

«Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела», - говорилось в «Катехизисе». Отмечалось, что такой человек в случае необходимости должен быть готов даже пожертвовать своей жизнью.

От слов Сергей Нечаев перешел к делу. В созданной им тайной организации «Народная расправа» он ввел жесткую дисциплину, основывающуюся на безоговорочном подчинении ему как лидеру. Продемонстрировать готовность пойти на любое преступление, а также «повязать» участников союза кровью он решил при помощи убийства. Жертвой был выбран 23-летний студент Иван Иванов. Поводом для расправы послужило то, что Иванов высказался против идеи расклеивания листовок в Петровской академии.

Такое поведение было расценено Нечаевым как предательство - Иванову был вынесен смертный приговор.

Он был приведен в исполнение 21 ноября 1869 года. Нечаев и еще четыре члена кружка встретились с жертвой в гроте села Петровско-Разумовское. Плану задушить «предателя» шарфом помешало активное сопротивление, которое оказал Иванов. В итоге злоумышленникам удалось оглушить студента. Нечаев же лично выстрелил из револьвера бывшему соратнику в голову.

Скрыть преступление убийцам не удалось. Труп был сброшен в пруд, где его через 4 дня обнаружил проходивший мимо крестьянин.

Жандармам удалось достаточно быстро выйти на след преступников. В кармане жертвы были документы, указывающие на двух фигурантов дела. Вскоре члены «Народной расправы» были задержаны. Всего к делу суд привлек 87 человек. Сергею Нечаеву же удалось бежать в Швейцарию. На свободе он пробыл недолго - в августе 1872 года он был экстрагирован в Россию, где суд приговорил его к 20 годам каторги.

Особо опасный преступник был помещен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, где умер 21 ноября 1882 года.

Умен и опасен

Судебный процесс над «нечаевцами» вызвал огромный скандал. К делу был приобщен «Катехизис революционера», показавший «бесов» современного общества.

К тому времени Достоевский уже обдумывал идею написания «жития великого грешника». Громкое дело подтолкнуло писателя на создание романа, в котором роль главного интригана, хитрого и коварного была отведена Петру Верховенскому, прототипом которого как раз послужил Сергей Нечаев.